3

Печальная история! Но Крамской был наказан за свою доверчивость. Суворин поддерживал с ним любезную переписку и в то же время пугал его своими литературными гангстерами типа Ф. И. Булгакова («господина, которому ничего не стоит перервать человека пополам»). Письма Крамского к Суворину, внешне любезные, чем-то выделяются из всей остальной массы писем. В них чувствуется оттенок беседы с чужим человеком и даже страх перед этим скользким господином, также способным «перервать человека пополам», но более хитро и каверзно. Содержание писем Крамского говорит о том, что он не имел ничего общего с реакционными защитниками «национальных начал» типа Суворина и что его неровные, довольно сложные отношения с издателем «Нового времени» — только ошибка в политике, следствие дурного расчета.

К чести для В. В. Стасова нужно сказать, что он порвал с «Новым временем» в 1879 году, хотя минуты примирения с Сувориным бывали у него и позднее. В пользу Крамского можно привести его неизменное преклонение перед Щедриным и ответную симпатию со стороны нашего великого сатирика.

Неизлечимая болезнь сердца быстро приближала Крамского к могиле. Между тем стремление членов Товарищества «брести розно», их несогласия и разлад делали в его глазах судьбу идеи среди океана личных интересов еще более мрачной. Через несколько лет после смерти художника Стасов должен был признать, что значение идейного начала в деятельности передвижников было тесно связано с личностью Крамского: «Что значит, что нет больше Крамского, державшего их в могучей деснице и направлявшего к правде и праву»[34],— писал он П.М.Третьякову 28 марта 1894 года. Отсюда видно, что легенда об отступничестве Крамского не заслуживает доверия. «Жизнь человека что-нибудь да свидетельствует,— отвечал Крамской на упреки Стасова.— Как я держал себя до сих пор и как я жил? Ну, авось, и остаток дней проживу так же»[35](8 августа 1886 г.).

Борьба против равнодушия к общественным нуждам всегда была первой мыслью художника, но это не значит, что он хорошо понимал, как помочь этим нуждам, какими путями русский народ может прийти к осуществлению своих прав на счастье и развитие. Несколько ложных шагов, более заметных на фоне жизни Крамского, чем у других, были вызваны не равнодушием к цели, а незнанием пути. Защитником «благородных мыслей» от паразитов, борцом идейности против карьеризма он оставался всегда. В этом было значение всей его жизни.

Не мало ли этого? Что такое идейность без верного знания пути к осуществлению прав своего народа? Было бы мало при наличии у Крамского какой-нибудь вялой, абстрактной теории. Его спасает отсутствие слепой уверенности, спасительного утешения в духе «всечеловечности» Достоевского, «непротивления злу» Толстого, веры в патриархальный уклад славянофилов и народников.

Правда, Толстой и Достоевский оказали известное влияние на Крамского. В письмах художника можно найти и «христианский социализм», и «религиозный атеизм». Иногда Крамской полушутя-полусерьезно называет себя славянофилом. Но все это остается у него на поверхности, даже тогда, когда ему не дает покоя желание выразить эти идеи в искусстве. Настоящее содержание его внутренней жизни другое.

«Вы очень метко определили мою деятельность, говоря, что она более политическая»[36],— писал он Репину 6 января 1874 года. Действительно, при других обстоятельствах этот крупный ум и общественный темперамент, эта способность создавать организации и рассматривать каждый вопрос в национальных рамках могли бы выдвинуть Крамского в первые ряды политических деятелей. Ему не хватило одного элемента, более естественного у людей с такой биографией, как Чернышевский и Добролюбов,— привычки к теории. Сначала ремесленник-ретушер, потом художник, он шутя рассказывал о своем преклонении перед каждым молодым человеком, окончившим университет. Имея голову на плечах, можно обойтись без всякого университета, если существуют другие источники для теоретического развития. В годы молодости Крамского он многому научился в школе «Современника». Но вследствие изменившихся политических обстоятельств Крамской не успел пройти эту школу настолько, чтобы знание революционной теории могло защитить его от ложных влияний.

К счастью для художника, влияния пореформенной эпохи не изменили основной состав его личности. Человек очень конкретного ума, Крамской чувствовал, что народная жизнь ждет коренного решения своих вопросов, которое откладывается на какой-то срок, не навсегда. Он понимал, что это решение не может зависеть от выдумки изобретателей новых рецептов, основанных на пословице: чтобы и овцы были целы, и волки сыты.
Чем можно подтвердить такую оценку взглядов Крамского?— Его перепиской с толстовцем В. Г. Чертковым по поводу издания журнала для народа (октябрь 1884 г.). Крамской вежливо старается объяснить своему корреспонденту, что этот план, задуманный при участии «знатока народа» А. С. Пругавина, есть ничего не стоящая либеральная затея. Нельзя выпускать периодическое издание для народа, если народ вовсе не может подписываться на журналы и газеты. Да и программа, выработанная Пругавиным, кажется художнику насмешкой над серьезностью поставленной цели. «Дело издания чего-нибудь «для Народа»,— пишет он Черткову,— дело до такой степени серьезное и большое, что я не думаю, чтобы много было людей, годных для него. Но все равно, теперь дело идет о Вас. Если бы подобная идея исходила от человека, который полагает, что все на свете можно и позволительно сделать, да еще и зашибить барыш, то и разговаривать об этом не стоило бы. От Вас требования иные. У Вас есть сердечная потребность сделать что-нибудь для народа хорошее, по-Вашему (да и по-моему тоже). Ваш внутренний, душевный строй требует успокоения совести (находящейся в настоящее время в тревожном состоянии у всех, у кого душа человеческая не уснула навеки), Вы не барин, дающий щедрую подачку и полагающий, что так все от бога установлено навсегда и что если что и требует поправки в социальном отношении, так только самые пустяки. Словом, для Вас вопрос если и не стал совсем ребром, то, быть может, не сегодня — завтра станет, а при таком расположении, полагаю, требования и точки зрения на дело должны быть совершенно иные от обыденных»[37].

Между тем программа нового журнала не обещала ничего, кроме болтовни доброго барина: «Я думаю, что так нельзя, как думает г-н Пругавин,— пишет Крамской.— Я читал и не верил собственным глазам: да неужто это пишет и комбинирует «Знаток народа»? [...] Помилуйте, можно ли говорить, что «задача народного органа едва ли не главным образом должна состоять в том, чтобы, уловив, подметив начала народной этики и принципы, формулировать их, освятить, уяснить их для самого народа, помочь ему усвоить их вполне сознательно». Как будто мы их себе усвоили, обладаем, остается только помогать. Ничего не понимаю! Говорить, что издание для народа не должно походить на наши и проводить программу, взятую точь-в-точь с наших газет и журналов,— ну, не ирония ли это? Если же это не ирония, то, извините меня, я затрудняюсь назвать... Вот они, знатоки народа!»[38]

Чего же, собственно, желает народ? «Сколько я знаю ту часть народа, которую я знаю (а я сам частица народа, и из самых низменных слоев), то вот (что народ любит и вот чего он хочет: героических рассказов, и ничего больше»[39]. Далее Крамской говорит о том, что обычно в поисках героического начала народный читатель обращается к подвигам святых, так как в этом чтении он «почерпает нравственную уверенность, что дело не совсем погибло»[40]. Но кто же относится к героям и печальникам народным в настоящее время и в недавнем прошлом? Если издатель знает, кто они, и берется на них указать, если он может рассказать их жизнь, то хорошо. Если нет — пусть лучше народ читает биографии святых.

Несмотря на этот совет, который может показаться странным, Крамской так ясно выражает горячую жажду освободительного подвига, живущую в народе, и так решительно отвергает пустую либеральную болтовню о «началах народной этики», что было бы глупо придираться к словам. Не вина Крамского, что ответить на вопрос: «Кто святые, герои, рыцари и печальники народа в настоящее, текущее время и только что миновавшее?»[41] нельзя было и думать в 1884 году. Он достаточно ясно сказал между строк, кого следует иметь в виду.

Но дело не только в привычках и вкусах читателя из народа. «До сих пор,— продолжает Крамской,— я говорил о том, что народ, по-моему, любит и жаждет, но надобно сказать, что ему нужно. А нужно ему только знать, как отстоять свои права: куда, когда и как жаловаться, чтобы после жалобы не было хуже. Вы знаете, как это можно сделать и научить? Если да, радуюсь! Я не знаю. Думаю, что путем печати если и можно, то бесполезно, потому что все, кому это не на руку, листки Ваши спрячут, и до народа они не дойдут. Остается устное поучение. Если же Вы знаете все наши законы, берите посох и идите из веси в весь, из града в град, прямехонько в места, весьма отдаленные»[42].

За эти слова можно простить художнику и симпатии к панславизму, и проект памятника Александру II, и даже модные, алого цвета чулки, которые, по рассказу Репина, Крамской носил в последние годы жизни. Такую горькую критику либерального бессилия не мог написать человек, забывший действительные классовые отношения в царской России, свою принадлежность к народу и свой природный демократический взгляд, укрепленный влиянием хороших учителей.

Правда, Крамской сам говорил, что он не знает, как надо учить народ отстаивать свои права. Но зато он хорошо знал, как не нужно браться за это дело. Такое отрицательное знание все же составляет иногда кое-что. К счастью для Крамского, он обладал глубоким демократическим чутьем, которое помогало ему делать различие между передовыми фразами, хотя бы самого радикального свойства, и действительным движением вперед, проверенным с точки зрения народных интересов.

Благодаря этому общая постановка вопроса о судьбе идейности в темном царстве принимала более конкретный характер.